Эти евангельские слова имеют шанс подтвердиться даже и прямо географически. Предстоятели двух крупнейших христианских ортодоксий назначили местом своей первой встречи столицу коммунистической Кубы — Гавану.
Причем первой не только в смысле встречи ныне правящих московского и римского епископов Кирилла и Франциска. Эта встреча, намеченная на 12 февраля, должна стать первой встречей Москвы и Рима вообще.
До великой схизмы, т. е. до 1054 г., когда Константинопольский Патриарх Михаил Керуларий и папский легат кардинал Гумберт наложили друг на друга взаимные клятвы, Русской православной церкви еще не существовало — на территории Руси были епархии и приходы константинопольской юрисдикции. Русская церковь возросла и в силе духа, и в численности, сделавшись первой по числу паствы среди православных церквей, уже в период схизмы, т. е. во время полного отчуждения от Рима.
Встреча Папы Павла VI и Константинопольского Патриарха Афинагора в Иерусалиме в 1964 г. была зеркальной по отношению к 1054 г. Рим и Константинополь признали, что девять веков назад погорячились, и взяли ужасные проклятия обратно.
Это сделать никогда не поздно, однако и Рим, и Константинополь в 1964 г. были уже не те, что в 1054 г. Рим, безраздельно властвовавший над душами людей в XI века, пал жертвой секуляризации, сама иерусалимская встреча должна рассматриваться в общем ватиканском контексте aggiornamento. Что до Константинополя, то значение этой кафедры в XI и в XX веках несколько различно. Формально сохранив статус первой среди равных, фактически она сделалась церковью фанарийского квартала Стамбула, всецело подчиненной властям Турции. По сравнению с симфонией XI века разница изрядная. Ни множества паствы, ни силы духа.
Москва есть реальная преемница Константинополя в смысле авторитета и почета кафедры, и для реального примирения христианского Запада с христианским Востоком именно с московским, а не с константинопольским епископом надлежало встретиться епископу римскому. Сейчас эта встреча — на пороге.
Естественный вопрос, что препятствовало провести эту встречу ранее. Русская церковь уже четверть века как в полной мере обрела политическую субъектность, и, казалось бы, эта встреча могла состояться еще в 90-х гг.
Будь верховным понтификом в то время другой епископ, а не Иоанн Павел II, возможно, так бы и случилось. При осторожности и дипломатическом такте с обеих сторон не было непреодолимых препятствий к тому, чтобы зафиксировать отсутствие многих прежних разделений и поискать пути к сотрудничеству там, где это возможно.
Но Папа-поляк (в ватиканской курии и до сей поры вспоминают засилие «польской партии», не сказать чтобы с восторгом) придавал чрезмерное значение своему личному и национальному тщеславию. При нем униатский вопрос на Украине стал предметом сильного преткновения между Москвой и Римом, при нем политика прозелитизма на канонических территориях Русской церкви стала порождать сильные трения, при нем получила распространение практика пастырских поездок со стотысячными толпами.
Рим в лице Папы-поляка настаивал именно на помпезной встрече в России с толпами и стадионами, в ходе которой он мог бы явить народу России всю свою любовь, а сложные вопросы насчет униатов, канонических территорий etc. признавались как бы несуществующими. Все усилия Москвы подобраться к решению этих вопросов и найти некоторое взаимоприемлемое решение о месте и формате встречи наталкивались на бурные объяснения в братской любви и требования стадионов, оркестров и фейерверков.
Реально отношения Москвы и Рима в посткоммунистический период не улучшились, а скорее ухудшились, и с интронизацией нового Папы Бенедикта XVI начался период долгого и осторожного восстановления. Папа-немец был консервативен и осторожен, что не слишком приближало встречу, но хотя бы не обуян неистовым тщеславием своего предшественника.
При ныне правящем папе Франциске сама мировая ситуация начала быстро катиться под гору, что парадоксальным образом способствовало сближению Москвы и Рима по принципу «свой своему поневоле брат».
Апостасия западного мира, долго вызревавшая в латентном состоянии, т. е. во внешне прикрытом с соблюдением необходимых приличий, в какой-то момент в этих лицемерных приличиях перестала нуждаться. Западная свобода стала припахивать явной и откровенной бесовщиной. Однополые браки, заброшенные, а равно разрушаемые или сдаваемые под мирские нужды («храм Спаса на картошке») или под нужды магометан храмы, агрессивный лаицизм, — все это весьма склоняло Рим к осознанию того, что католики и православные находятся в одной лодке и заниматься старыми дрязгами при такой буре — непозволительная роскошь. Тем более что бесовщина на землях развитых стран могла показаться цветочками по сравнению с настоящим адом, творящимся in partibus infidelium, где само исповедание Христова имени означает прямое мученичество для десятков и сотен тысяч христиан. Демократизация Востока заставляет вспомнить худшие времена Диоклетиана и Максимина.
На этом фоне униатские разногласия кажутся уже менее важными, тем более что развитие украинской политики в духе национал-социализма начинает быть все менее приемлемым и для самих униатов. Властям более любезен лжепатриарх Филарет.
В таких обстоятельствах наладить хоть какое-то взаимодействие между Москвой и Римом, т. е. между двумя последними опорами ортодоксии, — это уже не вопрос тонкой церковной дипломатии, не вопрос споров о супрематии, не вопрос личного тщеславия, но как бы уже не вопрос самого выживания христианской веры.
А для благого деяния сгодится и Гавана, равно как и любой другой город.
Нет Комментариев