И тоскуют впадины ступней
по земле пронзительной твоей…
Владимир Набоков
— «Запорожье…», — с нескрываемым трепетом, ностальгическим придыханием, полушепотом произносит он это слово. Имя родины. «За-по-рожье», — обыкновенное название областного центра у него звучит так же завораживающе, как в устах набоковского Гумберта имя незабвенной Ло.
Мы сидим на кухне обыкновенной трехкомнатной хрущевки. За окном — февральский Луганск, улицы которого нетипично тихи: уже более недели их не сотрясают взрывы артиллерийских снарядов украинских вооруженных сил. Можно сказать, отмечаем неделю достигнутого неделю назад в Минске перемирия. На календаре — 23 февраля, на столе, как полагается, водка, закуска. День защитника Отечества он теперь называет вторым днем рождения. На дворе глубокий вечер. Внезапно начинает вибрировать его мобильник. На лице Александра тревожное изумление. «Алло, мама!» Не удержалась, решила поздравить сына. «Всем привет. Целую. Пока», — он отключается и дрожащим голосом объясняет: «Мама… Мы уже год почти не созванивались…» Откладывает телефон и ладонями закрывает лицо. И только подрагивающие плечи выдают в нем тихое, нутряное рыдание, которое неожиданно просочилось наружу. «Неужели я больше никогда их не увижу?..» — произносит он, уже не скрывая скупой мужской слезы. Тут же смахивает ее, наполняет рюмки, и мы, само собой, пьем за родителей.
Замечательный российский режиссер, драматург, теоретик и историк театра Николай Евреинов в начале прошлого века выдвинул тезис о «театральности» как присущем человеку биологическом инстинкте. Свою идею Евреинов изложил в труде с говорящим названием «Театр для себя». Когда в 90-х годах прошлого века наш герой поступил в Ярославский государственный театральный институт, то вряд ли он, будущий актер и режиссер, мог представить, что, пожалуй, самые главные постановки в его жизни будут сыграны именно в театре для себя. Отыграв десятки ролей, прожив десятки жизней на сцене, мог ли он знать, какую роль готовит ему судьба…
Без зазрения совести он мог бы подписаться под бессмертными есенинскими строками: «Я люблю родину. Я очень люблю родину!» Потому что и вправду любит, даже вдали от родного края. Того самого, ради процветания которого честно трудился, как мог: в казачьей организации, в учрежденной самим же газете, в различных театральных проектах. Сказать, что казачество стало центром его внутренней вселенной, — не сказать ничего. Тот самый случай, когда можно смело сказать: человек нашел себя. Служение — вот что занимало его с ранних лет, оттого, должно быть, и выбрал театральную стезю. Ведь, как известно, в театре служат, как в армии и церкви. Он служил, работая представление за представлением, будучи беззаветно, казало бы, предан театральному искусству. Но в определенный момент глубокий внутренний зов приказал пойти в казачество.
Едва он пополнил ряды новых запорожских казаков, понял сразу: это — его, это то, без чего свою жизнь он уже никогда не помыслит. Казачьи будни с непреодолимой силой вовлекали в общественную деятельность, часто связанную и с защитой прав человека. Вскоре он учредил газету, на страницах которой рассказывал запорожцам о важных вещах, разъяснял нюансы несовершенного украинского законодательства. Незадолго до того, как вынужденно покинул родной город, ему удалось оставить с носом местного нувориша. Тот потребовал в суде нехилый материальный ущерб за якобы нанесенный газетой его престижу урон. Это была одна из последних общественных побед нашего героя. В Киеве тогда уже вовсю полыхал «майдан», который вскоре нарекут «революцией достоинства» (год спустя станет ясно: о достоинстве украинского народа заокеанские архитекторы «майдана» вовсе не думали).
«Майданная» коричневая чума стала мало-помалу распространяться и в родном для него Запорожье. Вопреки здравому смыслу 23 февраля, в День защитника Отечества, он проводит в городе приуроченный к дате марш. По завершении марша неизвестные люди похищают его и вывозят в неизвестном направлении. Где-то за городом его выталкивают из автомобиля. Сориентировавшись, он спешит к знакомому священнику, понимая, что идти домой уже небезопасно. Тем временем его родителей и супругу уже полным ходом обрабатывают сотрудники Службы безопасности Украины. Добравшись до дома священника, объясняет тому ситуацию и просит помочь. Недолго раздумывая, отец Михаил сажает его в свое авто и вывозит в тогда еще украинский Крым, не понаслышке знакомый обоим по ежегодным казачьим лагерям. Вывозит, не зная, что за свое милосердие заплатит, как и Александр, вынужденной эмиграцией. Все решили считанные часы: выехали бы позже, то не миновали бы свежего блокпоста «Правого сектора». Того самого, который с майданным остервенением жаждет крови «клятых сепаратистов».
Последним из родных схватку с режимом предпринял оставшийся в городе брат. В Вербное воскресенье 13 апреля 2014 года он и еще три сотни горожан приняли участие в так называемом «Марше вежливых запорожцев». Это был самый обыкновенный мирный митинг сторонников федерализации Украины, причем официально согласованный с мэрией. Многие отправились на марш прямо из храма, после праздничного богослужения. И вдруг запорожцев с георгиевскими лентами на груди, среди которых было много женщин и пожилых людей, окружили и блокировали вооруженные битами, арматурой и оружием боевики «Правого сектора». Позже к ним присоединились «патриотично настроенные украинцы». Милиция едва удерживала толпу от полной расправы над людьми. К счастью, договорились о том, чтобы вывести женщин и детей. Старикам нацисты «зеленый свет» не дали. Остались мужчины, в том числе брат Александра, и даже одна девушка. Несколько часов их забрасывали яйцами, мукой, пакетами с молоком, комьями земли, петардами под крики «Россия — параша, победа будет наша!», «Слава Украине! Героям слава!», «Москалив на ножи», перемежавшиеся с матюгами. Нацисты требовали, что люди сняли георгиевские ленты.
Позже снимок запорожского фотографа и журналиста Максима Щербины, запечатлевшего блокированных «правосеками» участников шествия, вошел в число 200 фотографий, отражающих весь мир в 2014 году и изданных международным агентством «Анадолу» в виде антологии. Снимок называется «300 запорожцев, не покорившихся фашистам». В Интернете изображенных на нем героев назвали «триста спартанцев». «Мужчины стоят, обсыпанные мукой, грязные, с зонтами в руках, и одна девушка среди них; да, там оставалась девушка. Прошу прощения, наверное, это прозвучит несколько пафосно, но если бог действительно есть, то он в этот момент был там, среди этих немногих, которых окружала ненавидящая их толпа… Под градом угроз, петард, земли, яиц и прочего оружияребята два с половиной часа продержали флаг (сложили его, как условие, что отпустят женщин, но не отдали) и не отдали ни одной георгиевской ленточки», — так описала происходившее у нее на глазах журналистка и писательница Мирослава Бердник.
Издевательство продолжалось до ночи. В итоге несколько десятков «спартанцев», а с ними и оберегавшие их правоохранители, получили ранения, повреждения, химические ожоги. Это был последний в Запорожье бой с новым, нечеловеческим, бандеровским, нацистским режимом.
— Я понимал с самого начала «майдана», что не смогу смириться внутренне с тем режимом, как это сделали миллионы людей, что живут сейчас на Украине, — объясняет Александр свою позицию.
Ни его самого, ни батюшку крымские братья казаки не оставили без крова и труда. И вот наступил тот день, когда он договорился с главным режиссером севастопольского театра имени Бориса Лавренева встретиться, чтобы обсудить свое трудоустройство. Договорился — и понял: надо ехать на Донбасс, защищать Родину от украинских нацистов. И поехал, и дошел почти до Мариуполя в составе Армии Новороссии. До сих пор недоумевает, почему в последний момент, когда до портового города, фактически покинутого украинскими войсками, оставались какие-то 13 километров, командование приняло решение остановить наступление. Но, как говорится, приказ есть приказ. Вообще, он не любит обсуждать личную географию войны, всякий раз ссылаясь на «военную тайну».
— А как же театр? Не жалко было отказываться от перспективы мирной жизни в искусстве на просторах города славы русских моряков? — спрашиваю я.
— Нет, — сходу отвечает Александр. — Мне жалко смотреть на вчера еще мою страну, мой родной город, оказавшиеся в руках нацистов. И поэтому я добровольцем отправился воевать.
И он сыграл-таки свою пусть скромную, но в любом случае весомую роль в освобождении Новороссии от киевской власти. Его новым театром стал театр военных действий. Глубокой осенью 2014-го его отправили в увольнение. На гражданке он встал в строй тех, кто «с «Лейкой» и блокнотом» противостоит врагу на информационном фронте. Казалось бы, сам бог велел человеку, пережившему тяготы фронтового быта, ежедневно заглядывавшему в лицо смерти, рассказывать людям о войне и мире.
Судьба занесла в Луганск, где вчерашний ополченец стал ведущим журналистом новообразованного государственного агентства «Луганский информационный центр». Природная целеустремленность преодолела неизбежные трудности освоения новой профессии. И Александр вскоре стал своим в журналистских кругах молодой Луганской народной республики. Мамай — с псевдонимом определился сразу. Имя легендарного беклярбека и темника Золотой орды, в котором применительно к Александру проглядывает судьбический момент. В свое время, весьма и весьма далекое от нас, Мамай так же бежал в Крым, в Кафу (ныне Феодосия), где, правда, принял гибель от рук недругов. Побег Александра — напротив, побег от смерти, побег навстречу жизни, который стал уходом от театрального во многом, декоративного казачества. Того самого, что в лихую годину умело отошло в сторону, прикрываясь сугубо культурологическими задачами. А наш Мамай пошел своим путем, истинно казацким, который из дома, как известно, ведет только на войну.
— Саша, а почему тебе год назад, когда победил «майдан», было не все равно? — спрашиваю я.
— Может быть, потому что родители так воспитали или уродился таким, — улыбается он. — Я не способен к приспособлению, к тому, чтобы жить в условиях чуждой мне идеологии. И не смог бы приспособиться никогда.
Помолчав немного, продолжает:
— А ведь мы предупреждали на своих митингах людей о том, что будет гражданская война, и полученные на ней раны будут кровоточить как минимум сто лет. Этого просить нельзя, это забыть нельзя.
Он не устает показывать мне видео с организованных им массовых мероприятий — будь то праздники, шествия, митинги. «Вот мы в Запорожье, и вот тоже мы в Запорожье» — оживляется его взгляд. Точно заклятье, произносит он название родного города — и радостью лучатся еще не высохшие глаза.
Нет Комментариев