На протяжении XIX века произошло три революции в военном деле, последствия которых преобразили мир, отразившись и на геополитике, и на геоэкономике, и на культуре.
Первая из них связана с переходом к армиям массового характера, основанным на всеобщей воинской повинности. Она имеет длинную предысторию.
В эпоху раннего Средневековья для европейского военного дела характерным было всеобщее вооружение народа. Точнее говоря, всех свободных полноправных мужчин, достигших совершеннолетия. С течением времени значительный процент мужчин большинства европейских народов потеряли обязанность, а вместе с нею и право носить оружие. Вместо широких масс война стала делом сравнительно немногочисленной прослойки профессионалов-дворян, а также их военных слуг. Крестьяне и горожане могли время от времени, нерегулярно, как правило, в экстремальных обстоятельствах выставлять в поле вооруженное ополчение. Однако боевые качества такого ополчение в большинстве случаев оставляли желать лучшего, и решающей роли на поле брани оно не играло[1]. Главной ударной силой надолго стала тяжеловооруженная конница воинов-профессионалов.
Появление огнестрельного оружия ознаменовалось также широким, общеевропейским феноменом – возникновением массового военного наемничества. Иначе говоря, формированием устойчивых групп населения, чьим главным занятием стало ведение боевых действий с помощью холодного, ручного огнестрельного и артиллерийского оружия. Наемники, наряду с дворянской кавалерией, чье значение постепенно падало, оказались главной силой на поле боя в XV—XVII веках. Их вербовали иногда целыми отрядами, иногда – по одиночке. Но во всех случаях они состояли с командованием в отношениях найма. Это означало: непосредственное участие в походах и сражениях принимает сравнительно небольшой процент населения Европы – те, кто избрал наемничество как способ заработка на постоянной основе.
Впоследствии некоторые крупные державы решили отказаться от вербовки в пользу иного способа комплектования. Там наемника заменил рекрут – военнослужащий, которого государство получало от податных слоев населения путем принудительного набора от определенного количества дворов или душ. В середине XVII века королем Густавом II Адольфом на рекрутскую систему была переведена шведская армия. Добровольная вербовка солдат, не дававшая достаточное количество воинской силы, была восполнена регулярным принудительным рекрутским набором. С этой целью была проведена перепись всего мужского населения старше 15 лет: дети крестьян и бюргеров Швеции составили ядро ее вооруженных сил. Знаменитая шведская пехота, комплектовавшаяся, главным образом, на основе рекрутских наборов, зарекомендовала себя могучей силой на полях сражений XVII—XVIII столетий. В России рекрутская повинность утвердилась значительно позднее — при Петре I (первый набор относится к 1705 году). В Австрии – при Марии-Терезии, т.е. в середине XVIII века.
Однако и рекрутская повинность еще не затронула основной принцип формирования вооруженных сил в Европе. В соответствии с ним, абсолютное большинство мужчин оставалось свободным от обязанности носить оружие, воевать, нести какую-либо армейскую или охранную службу. Более того, вербовка (найм) продолжала сохраняться: во Франции до конца XVIII столетия, в Пруссии – до начала XIX, а в Британии и – на протяжении всего XIX века. В Австрии вербовка доставляла вооруженным силам бойцов, коих не удавалось в достаточном количестве набрать за счет рекрутской системы.
Перелом произошел в основном благодаря революционным событиям во Франции конца XVIII столетия. Необходимость противостоять хорошо обученным, превосходно вооруженным и приученным к дисциплине европейским регулярным армиям, построенным на основе рекрутской повинности, вызвала тотальное вооружение народа. Во всяком случае, весьма значительного процента народа. Во Франции это произошло в 1798 году. Противоборствующая с нею Пруссия перешла к повинности в 1813 году.
В перспективе, это приведет к так называемой всеобщей воинской повинности на территории большинства политически значительных государств Европы.
В рамках этого нового принципа армейского комплектования чрезвычайно высокий процент взрослого мужского населения оказывался в числе военнообязанных. Каждый военнообязанный должен был в течение нескольких лет нести службу в армии или на флоте, а если в эти годы шла война, то и участвовать в боевых действиях. Впоследствии, по окончании службы, он отчислялся в запас, но мог быть вновь поставлен в строй при мобилизации призывных возрастов в случае войны или социального кризиса[2]. Небольшую часть вооруженных сил – офицерский корпус, генералитет, сектор особо важных специалистов – составляли люди, остававшиеся военными профессионалами на протяжении всей жизни.
Итак, хронология распространения системы принудительных призывов на военную службу такова: Австрия, Италия и Япония ввели ее у себя позднее, чем Франция и Пруссия (соответственно, 1850—1860-е, 1871 и 1872 годы). А в Российской империи переход с рекрутских наборов на воинскую повинность нового типа произошел при Александре II, в 1874 году. Британия сохранила вербовочный принцип, но ее военная система оказалась исключением в ряду вооруженных сил мировых держав. Что касается Северо-Американских Соединенных Штатов, то там обязательный призыв на военную службу вводился время от времени, главным образом, в обстановке крайнего военного напряжения. Например, в 1812 году, когда шло тяжелое военное противостояние с Великобританией, во время Гражданской войны (1861—1865 годы), а также в условиях испано-американской войны (1898 год). У американцев она неизменно вызывала всплеск недовольства, доходящего до вооруженного сопротивления.
Перевод комплектования вооруженных сил с рельсов рекрутских наборов на рельсы всеобщей военной обязанности наложился на бурный демографический рост в Европе, происходивший в XIX веке. Первое и второе привели вкупе к резкому увеличению численности армий.
Вследствие этих двух факторов во второй половине XIX – начале XX века вся Европа располагала массовыми армиями. По штатам мирного времени они насчитывали сотни тысяч штыков и сабель, а порой (как в России) заходили за миллионную отметку. Однако их численность в периоды мира и стабильности значительно уступала штатам военного времени. В случае крупного военного столкновения все сколько-нибудь значительные державы Европы могли отмобилизовать и поставить в строй многомиллионные армии. Это кардинальным образом отличало военные действия середины XIX – начала XX столетий от войн эпохи Средневековья или раннего Нового времени.
Показательными являются цифры численности вооруженных формирований, участвующих в крупнейших генеральных сражениях. Именно в них решаются судьбы военных кампаний и, следовательно, с наибольшей ясностью видна способность того или иного правительства вывести в поле значительный контингент вооруженных и обученных комбатантов. Держава могла заявлять, что держит под ружьем весьма значительные силы, она могла действительно приводить в боевую готовность многолюдные армейские соединения, однако объем ударного ядра ее армии лучше всего проявлялся (да и проявляется) в критические моменты.
Итак, на протяжении XVIII века наиболее крупные сражения предполагали столкновение двух армий, общая численность которых редко выходила на пределы 100.000 штыков и сабель.
Так, например, Северная война (1700—1721), получившая территориальный размах на половину Европы, редко видела на полях генеральных сражении более 25—40.000 человек. Во время самой крупной ее баталии – Полтавской (1709) – противоборствовало всего лишь 55—60.000 комбатантов. Но и в войнах, составивших важнейшие страницы европейской военной истории, сила сталкивающихся армий редко превышала эту цифру. Анализ крупнейших битв Войны за испанское наследство (1701—1714) и Войны за австрийское наследство (1740—1748) показывает со всем определенностью: более 200.000 человек участвовали в сражении только дважды – при Ауденарде (1708) и при Мальплаке (1709); еще два раза общая численность сражающихся превысила 100.000 человек: при Бленхейме (1704) и при Лауфельде (1747). Даже столь знаменитая баталия, как Фонтенуа (1745) собрала для противостояния всего 90—95.000 человек. А битвы при Кессельдорфе и Соре, в которых решались судьбы Европы, вполне сопоставимы по объему живой силы с Полтавой.
Семилетняя война (1756—1763) отличалась невиданным ожесточением. За один 1757 год произошло не менее десяти крупных сражений. Но по сравнению с эпохой Войны за австрийское наследство армии коалиций, спорящих за лидерство в Центральной Европе, количественно выросли незначительно. Более двухсот тысяч человек встретились лишь один раз – в полях под Фелингхаузеном (1761). Более 100.000 – семь раз: Пражская битва (1757), сражение у Бреслау (1757). Лейтена (1757) и Хохкирка (1758), в прославившей российскую армию баталии при Кунерсдорфе (1759), а также под Вильгельмсталем (1762) и Буркерсдорфом (1762). Правда, велик список битв, в рамках которых столкнулось от 80 до 100.000 человек: Колин (1757), Гросс-Егерсдорф (1757), Хастенбек (1757), Пальциг (1757), Минден (1759) и кровавое побоище под Торгау (1760).
Ничто в военной истории Европы XVIII века не может сравниться с масштабом привлеченных сил и людских потерь Семилетней войны. Даже противостояние России и Австрии с Османской империей, то разгоравшееся, то утихавшее на протяжении всего столетия, не столь «затратно» в человеческом смысле. Наиболее крупные столкновения произошли при Петроварадине (1716), Ставучанах (1739), Кагуле (1770) и Рымнике (1789). Во всех четырех случаях сражалось более 100.000 человек, набранных обеими сторонами, но эти три баталии далеко отстоят друг от друга хронологически.
Что же касается войн в Северной Америке, которые велись с середины XVIII до начала XIX столетия, то они имеют несравнимо меньший относительно Европейского театра военных действий масштаб, — даже если учесть Войну за независимость Северо-Американских Соединенных Штатов и Англо-американскую войну (1812—1814).
Войны революционной Франции 1790-х – начала 1800-х годов еще не выглядят как нечто превосходящее по масштабу основные боевые события той же Семилетней войны. В знаменитых битвах при Вальми, Флерюсе, Нови, Гогенлиндене и Кальдьеро, наиболее крупных за полутра десятилетия с 1792 по 1805 год, численность противоборствующих сторон колеблется от 80 до 125.000 комбатантов. Ничего необычного по сравнению с ушедшей эпохой Фридриха II, Евгения Савойского, герцога Мальборо и графа Румянцева.
Но с 1805 года война приобрела иной характер. Армии Франции, Австрии, Пруссии и России резко выросли за счет напряжения всех мобилизационных возможностей, а также применения французами и немцами системы принудительной воинской повинности, о которой говорилось выше.
Всего за десятилетие (!) с 1805 по 1805 год вооруженные силы Наполеона с союзниками и антинаполеоновских коалиций как минимум 10 раз встречались на поле брани при общей численности от двухсот тысяч человек. При Ваграме (1809) билось порядка 300.000 комбатантов, в рамках Бородинской битвы (1812) – 250—260.000, при Бауцене (1813), по разным подсчетам, — от 215 до 250.000, под Дрезденом (1813) — без малого 400.000, а «битва народов» у Лейпцига (1813) собрала полмиллиона бойцов. В два раза чаще (более 20 раз!) за этот период на поле боя встречались армии общей численностью от 100 до 200.000 человек. На Пиренейском фронте, который, по сравнению с немецким, австрийским или русским, выглядел второстепенным, по разным подсчетам от трех до пяти раз происходили баталии подобного масштаба, в том числе известные битвы при Талавере (1809), Арапилес (1812), Виттории (1813).
Аустерлиц (1805), Красный (1812), Лютцен (1813), Кацбах (1813), Лаон (1814), Линьи (1815) и Ватерлоо (1815) – это всё от 150.000 участников до 200.000.
Сражения фактически превращаются в то, что позднее назовут «фронтовыми операциями».
В середине и второй половине XIX века величайшие баталии происходили в Центральной Европе, между войсками Италии, Австрии, Пруссии и Франции.
К счастью, на долю России после окончания наполеоновских войн редко выпадали масштабные кровопролитные сражения. Для отечественной военно-исторической мысли, конечно, чрезвычайно важны и Крымская война 1853—1856 годов, и Русско-турецкая война 1877—1878 годов. Однако генеральные сражения, которые велись тогда в поле, имеют относительно незначительный масштаб, — если сравнивать их с крупнейшими военными событиями той эпохи, происходившими в Западной Европе и Северной Америке. Самая большая битва Крымской войны состоялась на реке Черной (1855). С обеих сторон в ней участвовало примерно 115—120.000 человек. Поражение Российской империи в этой войне было весьма разорительным и деморализующим, но в чисто военном отношении оно вовсе не имело катастрофических размеров. Что же касается Русско-турецкой войны 1877—1878 годов, то самым многолюдным стало Авлияр-Аладжинское сражение (1877), в рамках которого противоборствовали 90—100.000 человек[3].
Несколько более значительны боевые эпизоды американской Гражданской войны 1861—1865 годов. Из них выделяются прежде всего четыре сражения с наибольшим количеством участников: при Фредериксберге (1862), Чанселорвилле (1863), Геттисберге (1863), а также т.н. «Битва за Атланту» (1864). Численность их участников колеблется от 165 до 195.000 человек. Однако и они далеко не достигают масштаба главнейших битв, которые происходили тогда в Западной Европе. Кроме того, долгое время качество войск, сражавшихся на обеих сторонах, оставалось весьма низким. Слабо организованные толпы добровольцев, подверженных массовому дезертирству, плохо обученных и пестро вооруженных, сталкиваясь между собою, нередко приходили в состояние хаоса.
В Европе между 1859 и 1871 годом, т.е. всего за 12 лет имели место шесть громадных баталий: Сольферино (1859), Садова (1866), Марс-ла-Тур (1870), двойная битва при Сен-Прива – Гравелот (1870), Седанская катастрофа (1870) и крушение Западной Франции при Ле-Мане (1871). Численность участников варьирует от 225.000 бойцов при Ле-Мане до 440.000 у Садовой.
Европа фактически возвращается к напряженному и кровавому десятилетию Наполеоновских войн, хотя ни одной сколько-нибудь длительной войны не ведется. Одно-единственное крупное сражение теперь может забирать у борющихся сторон столько же сил и средств, сколько требовала большая военная кампания за сто лет до того.
Можно было бы предположить, что и потери, которые оказывались итогом решающей баталии, также становились адекватны ущербу, нанесенному людским ресурсам государства в длительной войне столетней давности, а страна за один день теряла столько же убитыми и ранеными, сколько во времена Войны за австрийское наследство оставляла на полях сражений за год, а то и за несколько лет. Но это совершенно не соответствует действительности. Процент потерь относительно общей численности сражающихся – невелик. Солдаты, призванные на службу в порядке всеобщей воинской обязанности, не проявляли должной стойкости. Первый серьезный натиск врага нередко приводил их в состояние паники, которую ничем не могли остановить офицеры. Даже организованное отступление часто превращалось в бегство, сопровождавшееся массовым дезертирством. Кроме того, полководцы, ведя стратегическую игру, отступали порой задолго до того, как их войска попадали в ситуацию неминуемого разгрома – достаточно было увидеть тактический перевес врага. Это во многом объясняется опасением утратить контроль над войсками, управляемость которых понизилась в принципе.
Преобладание прусской армии на полях сражений того времени в очень значительной степени основано на твердой дисциплине, которая прививалась солдатам в ходе их обучения. Прусское командование получило возможность смелее маневрировать, нежели его противники, рассчитывать на большую стойкость армейских соединений и большую четкость в выполнении приказов. Это дало ему весьма серьезный перевес в эпоху армий, состоящих большей частью из непрофессионалов-призывников.
Тенденция к росту масштаба людских ресурсов, привлекаемых к участию в генеральных сражениях, с течением времени крепла. Это видно прежде всего из опыта Русско-японской войны 1904—1905 годов. Битва у Ляояна (1904), собравшая «всего» 255.000 участников, оказалась не столь уж значительной в ряду генеральных сражений Дальневосточного театра военных действий, хотя за целое столетие от Мальплаке до Ваграма Европа не выводила такого количества бойцов на поля битв! Уже противостояние на реке Шахэ (1904) сконцентрировало 380.000 комбатантов, а их количество под Мукденом (1905) и Сандепу (1905) превысило полмиллиона. Собственно, Мукденское сражение оказалось масштабнее, нежели «битва народов» под Лейпцигом. Оно является самой крупной по людской силе баталией, которую давало когда-либо европейское государство с древнейших времен до Первой мировой войны. А если рассматривать эти четыре битвы в совокупности, то они стали своего рода генеральной репетицией тех организационных, тактических и стратегических приемов, применявшихся впоследствии на фронтах Первой мировой.
Из этих цифр виден впечатляющий рост численности войск, которые могли быть собраны «великими державами» для нанесения решающего удара по противнику. XIX век, таким образом, превратил войну из работы профессионалов в массовое явление.
Взрывное увеличение вооруженных сил вызвало, в свою очередь необходимость позаботиться о их снабжении, вооружении, обучении и обеспечении высококвалифицированными командными кадрами. А это породило целый кластер проблем, с каждой из которых «великие державы» справлялись по-своему.
Именно решение этих проблем породило еще две революции в военном деле XIX столетия.
[1] В качестве исключения можно назвать весьма боеспособное ополчение швейцарских кантонов, и, в редких случаях, ополчения городов, имевших широкие права самоуправления.
[2] В ином варианте несколько больший срок обязательной воинской службы компенсировался полным от нее освобождением после истечения этого срока.
[3] Филиппопольское (Пловдивское) сражение 1878 года велось меньшими силами. По разным подсчетам в нем участвовало от 76 до 87.000 бойцов с двух сторон.
Нет Комментариев