Существует очень простой и очевидный маркер понимания на чьей стороне правда в украинской гражданской войне 2014-2015 годов. Посмотрите комментарии в социальных сетях, на форумах и в обсуждениях. Задайтесь простым вопросом: почему изуверская, садистская злоба выплескивается исключительно лишь в одном направлении — от сознательных украинцев в адрес русских Донбасса? Вот совсем свежий, предельно показательный пример.
Пишет некто vsu_MAIOR:
«Штопанный ты г…дон… Романтик б…я. Спасибо за информацию, многих по твоим писулькам удалось пробить. Вспорем и твое беременное солнце».
Под «солнцем» имеется в виду героиня размещенного ниже рассказа. Восемнадцатилетняя беременная девушка. Можно не верить в сожженных в Одессе, забитых насмерть под Корсунь-Шевченковском и в застенках СБУ, изнасилованных и замученных извращенцами Абальмаса, закопанных заживо Айдаровцами, про отрубленные пальцы и сотни других документально подтвержденных свидетельств. Даже слова замгубернатора про «А вешать… Вешать мы их будем потом» — тоже можно принять за шутку.
Но вот это массовое, нескрываемое и ежедневно демонстрируемое в сети живодерство — куда спрятать и чем оправдать?
Конец января 2015 г.
Вот и первые полгода моей войны пролетели, вжикнув злой пулей у виска. Разгар зимы на дворе. Холодно и неуютно. Что в окопе, что в засаде. Мороз и оголтелые ветродуи сменяются оттепелями и обильными снегопадами.
И наоборот.
Мы стоим на горе. Мы стоим на блоке, на мосту. Мы стоим на «Ратиборовских дачах», Николаевке, Пионере, Хрящевке, Новокиевке… Максимум семьдесят активных бойцов на двадцать два километра фронта. Да еще и «за речку» ходим регулярно. Чтобы укропы не возомнили о себе невесть чего. Семьдесят, это уже неплохо. Осенью нас было сорок шесть человек. И три попытки прорыва только на моей памяти. Во была веселуха. Но об этом потом как-нибудь.
«По запросу», разъясняем нацикам в Станице, из батальона имени Кульчицкого в частности, правила хорошего тона. Трофеи идут помаленьку. Джипы там, стволы, БК, кевларовые каски и броники, спешно брошенные при драпе «священные» флаги майданных сотен… Это у нас.
У них, преимущественно, черные полиэтиленовые пакеты с двухсотыми и надрывно воющие машины скорой помощи с ранеными. А не хрен, понимаешь, не зная броду и не спросясь у старших. Тут тебе не здесь, ёпть. «Чернигов» и ВСУшники, практически не скрываясь, откровенно скалятся и злорадствуют по этому поводу. И передают нам через мирных из Станицы, огроменный ОК. Такая вот у них «любовь» друг к другу. Фронтовое братство.
Параллельно, отправляем парней в Санжаровку. Потом вторую смену, третью… Возвращающиеся пацаны, рассказывают разное. Каждый о своем. Но знаменатель всегда один — мясорубка.
Что-то зреет под Дебалью. Давит, плющит. Мишу Чечена не видим уже почти месяц. Он плотно прописался в Санжаровке. Что называется — дорвался атаман до бесплатного. В располаге рулит Док. При наборе очередной смены, на утреннем построении, проблема у него только одна — крайне убедительно послать в пешее эротическое путешествие, всех желающих пробраться к Чечену без очереди. Это ему с трудом, но пока удается. Пару раз послал и меня. Мне это показалось нетолерантным и в голове начала зреть интрига…
А как дальше-то рассказывать? С чего начать?!
Ну не помню я точно, когда в моей жизни появилась ОНА. Помню только, что нечастые ее приезды (после краткого, но строго обязательного конфетно-букетного периода, тут с этим не шали) никак не нарушали устоявшийся порядок вещей. Днем приехала, рано утром уехала. Скользнула как наваждение, оставив после себя на подушке податливо исчезающий аромат нездешнего парфюма — и все.
Была — не была?
И вдруг.
— Витя, я тебя люблю. Очень-очень, — оглушительно прошептали ее, распахнувшиеся во весь мир, глаза. Мое сердечко трепыхнулось испуганно и заскреблось в межреберье, суетно выискивая местечко поукромнее.
— Глаза не умеют шептать, — долдонила в мозгу несуразная мысль.
— Люблю! — шептали ее глаза.
— Я… это… — хриплым клекотом пробивались комки междометий из мгновенно пересохшего горла.
— Молчи, придурок. Урод! Заткнись! — давили остатки разума, идиотские мои попытки тут же что-то ляпнуть в ответ.
Замычал бессильно, ткнулся носом в разметавшуюся гриву ее волос. Вдохнул всей грудью, сносящий чердак напрочь, одурманивающий сладостью своей, аромат ее кожи.
— Ё-ма-ё, что ж теперь делать-то?!
Тонкие, гибкие змеи ее рук, невесомо обвили мою шею.
— Ви-т-тя-я… — жарко опалило скулу ее дыханием.
— Лю-би-мый мой… —
— О чем-то я должен был подумать. Чего-то сказать вроде. — промямлил из последних сил, отключаемый за ненадобностью, мозг. И жалобно пискнув напоследок, почил в бозе …
Ощущение бесконечного счастья и абсолютно незаслуженного наслаждения, клубясь наполняло хрустальной своей чистотой и прозрачностью, каждую клеточку моего несуразного тулова. Медленно и неохотно зашевелились ленивые мысли в голове. И что характерно, сцуко, предельно трезвые. Рациональные.
Спасительно чиркнул кремень зажигалки в темноте, заалел уголек сигареты. Шумно и глубоко затянулся, выискивая нетравматичные фразы.
Надо что-то говорить. Что? Варианта всего два — или правду, или приятно. Врать — невозможно. Выдохнул. Ну что, поехали?
— Солнышко мое. — пробилось на белый свет привычное ёрничание.
— Не поверишь, но у меня всего одни запасные штаны в закромах и одна Горка. Парадная, для штабов. На этом, с приданым — ФСЁ. Автомат, «Фаготик» и прочее железо, не в счет. Вряд ли оно станет серьезным подспорьем в нашей будущей счастливой жизни. Я — нищий. Понимаешь? Пока война — ладно. Не я один такой. А потом?
Дальше.
И сегодня, и в предыдущие твои приезды, не было ни одной ночи, чтобы мы с тобой не замирали настороженно, отслеживая канонаду укроповской арты.
В прошлое свидание, в сотне метров от нас, дом разнесло в щебенку. Помнишь?
Подожди, не кусайся. Ой, ну честно, больно. Тогда я спал по «полной боевой» и удовольствие от твоего приезда было (для тебя же, в первую очередь) весьма сомнительным.
Дальше.
Пару раз ты меня уже провожала в «поля», обвешанного с ног до головы всякой военной трихомундией. И мы оба понимали — вернусь-нет, тот еще вопрос.
Чего? Да целую, целую. И глазки тоже. Ну подожди, дай сказать.
Война, понимаешь? Война. Ну нет у меня права любить и обещать своей ненаглядной, будущее. Какое может быть будущее у птурщика? —
— Я буду молиться за тебя, — колдовским мороком скользнул ее шепот в ухо. Я напрягся. Возможно товарисч не до конца понимает. Ну правильно — в ее-то годы.
— Наверное я плохо объясняю. — упрямо наливался радужным, тугой горошек желания истины.
— Послезавтра в Санжаровку едет очередная смена. Доктор не пускает, гад, но это его проблемы. А я еду по любому. Ты просто поверь на слово — сейчас я предельно честен. Это — Дебаль. Оттуда, через раз, возвращаются не все. Там что-то очень серьезное затевается. —
— Я буду молиться за тебя, — скользнул по шее теплый ручеек ее слезок. Меня передернуло от несуразности происходящего и от невыразимой нежности к этому, удивительно родному, теплому комочку, доверчиво распластавшемуся на моей груди.
Шмыгнула носом, прильнула вся так, что и вздохнуть стало страшно.
— А ты? Любишь? — и затаила дыхание, ужасаясь высказанному.
— Мать! Мать! Мать!
Да что же это такое-то?! Ну жил же себе тихо-мирно. Там взорвал че-нить, тут пострелял слегонца — ни забот тебе, ни хлопот. Милое дело. Нет, блин. Нам без гемора скучно. Нам без страстей никак. Ну на. Хавай, дебил, полной ложкой. И чего делать теперь? Кака-така любовь в твои-то годы, лишенец?! Ну вот что ей сказать? Ой, мамочки!
— Люблю! — с изумлением услышал свой срывающийся, хриплый голос.
— Люблю. Сявка ты малолетняя, сопля противотанковая. Ну откуда ты взялась на мою голову?
— Я знаю, — прошелестело в ответ.
Я только крякнул обескуражено.
— Но ты понимаешь, надеюсь, что все наши желания и существующие реалии, это, как минимум несовместимые… —
— Молчи, глупый. — легла мне на губы прохладная ее ладошка.
— Есть мы. Есть Господь. Он нас любит. Все будет хорошо. И я буду молиться. За нас, за наших будущих малышей. Все будет хорошо. Я так чувствую. Ты что, не понимаешь?
Ну что тут скажешь? Я сдался и понял — это навсегда. И тут же облегченно заснул. Кысмет, блин. В смысле — судьба.
-2-
Нет, ну вот как ни крути, а дико приятно быть записным алкогольным монополистом. Когда у всех без исключения, денег ноль, за любую попытку мародерки фаберже моментально развешивают по противоположным сторонам улицы, а душа требует. И почти все знают, что у Дона — есть.
Во первых, потому что он до неприличия малопьющий. А во вторых, его гадские питерские друганы, не упускают ни единой возможности передать этому самому мироеду Дону, на удивление качественный продукт. А именно, коньяк и спирт. Причем непосредственно с завода. То есть, ну совершенно неразбодяженый. Причем канистрами. Причем регулярно. Тяжело служить в казачьей сотне, с осознанием такого вот жизненного перекоса. И ведь, что особенно обидно — в козырных корешах у него ходят одни, а трубы горят, что характерно, совсем у других.
И хрен ты ему, этому самому Дону, чего объяснишь. Ежели ты не кореш, конечно.
Камаз, числился в корешах.
Поэтому, периодически покряхтывая от своей, недельной давности, солидной контузии полученной в Санжаровке от свалившейся практически прямо на голову ракеты Града (благо боеголовка затупила, не сработала), любил он вечерком заглянуть ко мне на огонек. Ну а я друзьям завсегда рад. И этот разговор у нас пошел, привычно по накатанной.
Чего это вдруг «за речкой», укропы движухой озадачились? Когда хотя бы по жратве вопросы устаканятся? Кто у Язвы в очередных фаворитах ходит (бедолага)? Ну и так далее.
Я коварно, не скупясь, подливал и плавненько подводил вопрос к насущному.
— На следующую смену, как, едешь? —
Камаз обиженно (с трудом правда) сфокусировал на мне возмущенный взгляд.
— А то!!!
— Тебе клево. Ты у Миши в корешах. А меня Док на хер послал. Сказал, что понты колотить в окопах, желающих хоть жопой ешь. А здесь говно разгребать тоже кому-то надо. Почему как дерьмо разгребать , так я? Три смены уже мимо пролетели. Как считаешь, справедливо?
Саня задумчиво задумался и не менее задумчиво опорожнил очередную стопку «шерри бренди».
— Несправедливо конечно. Наверное. Но Док, он же командир. — и задумчиво покачал пальцем в воздухе.
— Он знает, что говорит. Опять же, Миша. Как скажет, так и будет. Ну ты же знаешь. Тут, сам понимаешь, все не просто так.
Я понял, что надо торопиться.
— Короче, Склифосовский. Завтра утром, на построении, Вова должен назвать мой позывной среди тех, кто едет в Санжаровку. И это — твоя забота. Или ты мне не друг. Цена вопроса — ОДИН ЛИТР КОНЬЯКА! Сразу. Сейчас. Если Доктор этого не сделает, без обид, я тебя не знаю. Вопросы?
Камаз шумно вздохнул, проникаясь глобальностью предстоящего.
— Не, ну я поговорю, конечно, — увещевающе забормотал он.
— Но ты же знаешь Дока. Миша, опять же. Рулит-то он.
— Или да, или нет, — поднял я канистру с вожделенным напитком и плавно, с четко обозначенной обескураженностью, стал медленно опускать ее, мимо похотливо раскрытой фляги, на пол.
— Стой. Договорились. — резко оживился Саня, явно ощущая себя законодателем сепарского лобби в Верховной Раде.
— Сказать, скажу. Стой!!! Да сделаю! Сделаю, твою мать!
Я готовно набулькал обещанную литруху.
— Только давай так, братан, — значимо закручивая пробку, рассудительно взвесил я емкость в руке.
— Пацан сказал, пацан сделал.
— Да пошел ты, — обиженно поджал губы Камаз.
— Хорош попусту терки разводить. До утра, короче. Бывай.
-3-
— Ну что, граждане бандиты, алкоголики, тунеядцы. Озвучиваю следующую смену на Санжаровку. — метался осипший Вовин голос на пронизывающей февральской поземке.
Мы, скособочившись в редком строю и вразнобой скрадывая неуемную утреннюю зевоту, рассеянно внимали.
— Едут. Таджик, Черкас, Ирбис, Соловей, Бодрый, Хорек, Злат … —
Я прижмурив глаза от ветра, ждал своего позывного. Тем более, что рядом с Доком, с понтом дела приобщенный, терся Камаз.
— … Алик, Малой и Манюня. Это все. Кто в отказе, выйти из строя. —
Сонливость с меня слетела моментально.
— Литр коньяка! За просто так! Ах ты жопа!!! —
Задымившийся от моего застенчивого взгляда Саня, обескуражено повел плечами.
— Все что мог, брателло. Все, что мог. Вон Миша приехал, вон Док. Ну уперлись вглухую. — более чем красноречиво говорил его согбенный силуэт. Меня это как-то не грело, совершенно. Пока Доктор зычно вещал что-то из ежедневного и судьбоносного, я аккуратно прихватив Камаза за рукав, навис над его посиневшим ухом.
— Саня. Или я еду, или ты навсегда забыл дорогу в мой кубрик. Зуб даю. Веришь? —
— Отвали. — оскорбленно дернул Камаз щекой и демонстративно пошел напрямик, к разглагольствующему Вове. Тот на секунду прервался, с недоумением прислушиваясь к громогласному Саниному бормотанию.
— Не, ну реально. Пускай Дон едет. У нас там на высотке станков, только брошенных прошлыми ухарями, три штуки. А из птурщиков — один Тоха. Да и тот, Донов ученик. Пускай едет. Опять же, обратно какие ракеты домой везти, а какие хлам отказный, металлолом, кто скажет? Мишаня, скажи. Тут в располаге, по любому, Узбека хватит. Ну че, я не прав? —
— И Дон. — подбил баланс Доктор и хищно уставился на меня.
— Но если ты опять начнешь свою бодягу гнать, что все не так и все не то, пинками вышибу обратно. Все. Разойдись.
— Солнышко мое, ты где? — неестественным сюсюканьем проскреблась по мембране мобилы, моя приветственная фраза.
— Я дома, в Ольховой. Под арестом, — раненной чайкой откликнулся ее голос.
— Представляешь, мама сказала приехать на пару дней, а теперь меня вообще на улицу не выпускают. Сказали, что нечего шариться с кем ни попадя и вообще, обратно в Луганск хода нет. Укропы опять барбашовку перекрыли. А я не могу без тебя. Я умру.
— Тихо, тихо. Спокойнее. — отозвался я.
— Торопиться тебе по любому смысла нет. Уезжаю я. Ну, помнишь? —
— Роднулька, роднулька, роднулька, — зачастил, обмирая от ужаса, ее тонкий голосок.
— Ну зачем ты лезешь сам? Ну зачем? Все. Все, молчу. Молчу. — наливалась, с трудом сдерживаемыми рыданиями, трубка в моих руках.
— Я не буду. Я помню. Поступай, как считаешь нужным. Только звони мне хотя бы иногда, ладно? — давился сорвавшийся голос, наспех сглатываемой слезой.
— Мы мобилы дома оставляем. Так надо. Вернусь, наберу. Угу? — уже искренне тяготясь, отозвался я.
— Я буду молиться за тебя, помни. Я — твоя Берегиня. Витя-я-я-я… — рванулось прямо в сердце истовое, бабье половодье.
— Все. Пока. Целую. — пробормотал, зажмурясь и нажал отбой. Вот умеют тетки создать нужное настроение, штоб им повылазило. И сплюнув досадливо, пошел собираться…
-4-
… и вот мы снова дома. Черные, грязные, злые. Смертельно уставшие. Неделя прошла — как жизнь. Не все вернулись. Не все. Сука — война. Я не стал Ей звонить сразу, понимал — нельзя. Не человек я сейчас — зверь оскаленный. Какие уж тут уси-пуси.
Ввалился в кубрик, сгрузил железо в угол, сел за стол, уронил башку на руки. Ох, как тошно-то.
Ночь на дворе. Тихо.
— Странная тишина какая. Тьфу-тьфу, не накаркать бы. Ладно, спать. Сутки из под одеяла не вылезу. Шагнул к кровати, не разуваясь-не раздеваясь, плюхнулся сверху на покрывало — спа-а-ать.
Что-то легонько щекотнуло обоняние. Что-то не из этого мира, где только грязь, пот, кровь. И смерть.
Неземное что-то.
Ее запах.
Как током по оголенным нервам, как бабочка на пепелище. Солнышко мое…
Заворочался, поднимаясь. Лежать в закопченной, драной, пропахшей насквозь войной Горке, на кровати, где была Она? Немыслимо!
Через час чистый, выбритый, благоухающий, я ловил трепещущими ноздрями с подушки, эфемерные струйки Ее аромата. Вот оно, счастье. Скорее бы — завтра.
-5-
— Солнышко мое, здравствуй. Ты как, ты где? — ворковал я в трубку, улыбчиво щурясь от предвкушения ее голоска и от утреннего лучика, игриво щекочущего прикрытые веки.
— Роднулька, роднулечка. — встревоженным чибисом забился, заголосил телефон.
— Ты где? Ты уже дома? У тебя все нормально? Ты не врешь? Честно-честно? А ребята? А вы давно приехали? Чего ты молчишь? Чего ты молчишь? —
— Жду, пока ты дашь мне слово вставить. — ощущая расплывшуюся по всей роже идиотскую улыбку, счастливо выдохнул я.
— Женька, я соскучился. Приезжай, а? —
— Я не могу сейчас, роднулька. — всхлипнула горько трубка. — «Торнадо» в Станице, на автостанции блок поставили. Не пускают вообще никого. И мама из дома не выпускает. У нас, из Ольховой, вообще маршрутки никуда не ходят. Завтра, в Станицу дядя Коля едет. Я попробую с ним договориться, может подвезет. Говорят, вроде по полям к мосту люди пешком проходят. Я попробую, ладно? Я так соскучилась! Я не могу без тебя больше! —
— Я тебе дам поля! Я тебе попробую! — мигом стряхнуло с меня истому.
— Не дай боже, сунешься куда пешкодралом! Только через блок. Только по паспорту. Ты меня хо-ро-шо-по-ня-ла!!! —
— А что случилось, Витя? Люди же ходят. Я аккуратненько, потихонечку. —
— Так, выдра. Слушать меня внимательно. Сидеть дома и не высовываться, пока укропы по нормальному не станут на мост пропускать. Как поняла? Не слышу! —
— Ну почему, роднулька? Почему? Ты не хочешь меня видеть? —
Я, зажав трубку в кулаке, яростно выматерился в голос «большим боцманским загибом». Потом выдохнул и оч-чень спокойным голосом повторил, давя в телефоне встревоженное чириканье.
— Же. Ня. Ты сидишь дома и ждешь, пока на Луганск нацики не откроют нормальное движение. Все подробности потом. Как поняла? —
— Хорошо, я постараюсь. Я очень-очень соскучилась. Мне так плохо без тебя. Скажи мне еще что-нибудь? —
Блин, блин, блин!!! Что тебе сказать, глупенькая? Что вчера укропы, ясным днем, втупую двух теток прямо на насыпи завалили? Они тоже в Луганск хотели.
— Да не «постараюсь», мымра болотная. А — «Так точно, мой Господин»! Я тебя прибью когда-нибудь! Или брошу, нахрен! Нет — прибью! —
— Я все поняла, роднулька моя. Я постараюсь. Ты мне когда позвонишь? Я буду ждать. —
Я подошел к стенке и размеренно стал стучать ею об свой толоконный лоб. Дом встревожено загудел.
-6-
Две с лишним недели ей было не прорваться ко мне с того берега Донца. Я думал — сдохну. Ежедневная пытка по телефону, только усугубляла страдание. Два раза она сбегала из дома и пробовала пробраться к мосту, дожидаясь милости от укропов, в промерзшей до костей толпе мирных на блоке. И искала обходные тропки. А потом горько жаловалась мне, что не получилось. Я покрывался холодной испариной и не знал, кому молиться.
Но нет худа без добра.
За это время мы отъелись, отоспались и стали более-менее похожи на человеков. Язва стала реже носиться по всем домам с горстями таблеток и патронташами шприцов крест-на крест, на могучей своей груди. Снова пошли боевые дежурства. Мои навыки работы с ПТУРом, оказались востребованы в немного неожиданном ракурсе. Но с приятным результатом.
И тут, наконец-то…
— Роднулька моя, слышишь меня? — с ликованием зазвенел колокольчиком, ее голосок в телефоне.
— Я прошла барбашовку. Ты сможешь меня встретить на мосту?
Через две минуты я уже срезал лысой резиной своей «копейки», пышные сугробы на обочинах поворотов, сроду не чищеной дороги на луганскую трассу. Что там «Форсаж»! Детский сад.
Я скреб ногтями по заиндевевшему лобовику, прогрызая мизерную смотровую щель и подвывал от нетерпения. Неужели сбудется?!
Парни на мосту, горохом сдриснули от кубарем скатившегося на них с горы жигуленка.
— Херня, пацаны, — заорал я выскакивая и волоча за собой чехол седушки, зацепившийся при «десантировании» за ствол автомата.
— Тормоза придумали трусы. Ну чего, пошел мирняк?
О моей проблеме знали все. Мужики, беззлобно ухмыляясь, дружно закивали.
— Пошел, пошел. Ромео, блин. Иди пока к бочке, грейся. —
Какая на хрен бочка?! Где мое солнышко? Где?! Пять минут — нету. Десять — нету. Блин, сейчас один пойду к укропам и разнесу там все к чертовой матери! Укрыл огонек зажигалки от стылого ветра и нервно прикурил. Затянулся, распрямился… и забыл, что надо выдыхать.
По мосту ко мне бежала Она!!!
Я видел только ее глаза. Одни глаза.
Ребята. Не дай вам Бог такое пережить. Дай вам Боже пережить такое, ребята!
Ну это, если очень повезет!
Нет слов…
-7-
О ней, я могу писать бесконечно.
Но это эмоции. Отложим пока.
А по сути. Мне не семнадцать лет. Меня развести — дохлый номер. Что на «любвю до гроба», что на «Мы с тобой, одной крови — ранетые, переранетые».
Тем более, в Питере якорёк имеется. Лялька моя. Солнечная девочка, кошмар для окружающих. Мой характер. Кровь с пузыриками. Хочешь узнать, что она будет делать, просто скажи — нельзя. И вызывай МЧС. Кровиночка моя.
С этим как?!
По самонадеянности своей, с годами, думалось мне, что я что-то стал понимать в женщинах.
Ну это ладно — грабли на все времена для любого мужика.
Короче. Как я повелся — непонятно. Да уже и не очень интересно. «Это есть факт, месье Дюк».
А Она -то?
Ну кого любить? Меня, что ли? Ну за что???
Сначала все было как у всех.
— Хочу? Счастья хочу. С любимым. Чтобы на всю жизнь! —
И гримаска, как в каком-то шоу. Типа — Дом 2.
Попросил сформулировать поконкретнее — задумалась надолго. Подсказал.
— Штоп фсё в шоколаде? Жить, чтобы жрать?! —
Обиделась, больно ткнула кулачком в… в общем, нашла куда.
Тут нюанс. Семья — крепко верующая. При всем моем сложном отношении к баптистам — умеют они дать людям смысл в жизни. В противовес власти. В общем, жили-не тужили. И дом — полная чаша, и с пониманием себя все в порядке. Во всяком случае — понятия «грех» и «поступить не по божески», были основным нравственным стержнем. Хотя, почему — были? И сейчас так живут. Кому как, а для меня этого более чем достаточно. И дальше жили бы.
Да вот угораздило их оказаться «в зоне Ато».
А Женька моя, православная. Как и я. И опять же, очень осознанно. Формализма — ноль. Пока сам в этом деле до конца не разобрался. Все больше насущное как-то интересовало. Где-то даже нательное. Ну, вы понимаете.
Опять я отвлекаюсь. Все не о том.
Два раза за прошлое лето война через их село прокатилась. Только косточки хрустели. Прокатилась и осталась. А лето было — еще то. Это сейчас мы на небо без опаски поглядываем. А тогда… Даже вспоминать не хочется. Укроповские Сушки просто по головам ходили.
И все равно. Мирные, они и есть мирные. Ну совсем ведь не при делах. Были.
Ну да, не устраивало ее, что пришли ВСУ и сказали — будет так.
Ну да, корежило ее, что старики, женщины, дети, гибнут как «побочный эффект» АТО. И что между ее домом — Станицей, и колледжем в Луганске, возникла не просто граница — линия фронта. Мало радости, тоже понятно.
Но! Она одна штоль такая?
Ну сиди себе дома, бухти на кухне.
Так нет, чисто возрастное — «Надо что-то делать». И понятно, ополчение, костры в бочках, стволы на выбор… Романтика, мать ее.
-8-
А может я ревную? Хотя, где я, а где ревность. Я ж ее, дуру, люблю!!!
Ну, в общем — «Но пасаран» — в полный рост, само собой, а только соц.сети никто не отменял. Зашла в очередной раз и тут во весь монитор, наглая моя харя.
С понтом дела — «В виде исключения, познакомлюсь».
Обалдела слегка. Спросила
— А почему «В виде исключения?»
Ответ — увидимся, узнаешь. Но твоя фигурка уже вызывает у истосковавшегося, кровь мешками проливающего, свирепого ополченца, вполне определенные ассоциации.
Посмотрела фотки, хмыкнула — Ну, чаем угощу. —
И завертелось.
Не, я понимаю — любопытство губит кошку. А тетки, те же кошки. Только любопытство ее очень быстро сошло на нет, уступив место чему-то гораздо большему.
Эх, знал бы во что вляпываюсь, может и убежал бы, куда подальше. Ну а чего — нормальный рефлекс нормального раздолбая. На фига мне на войне эти запутки с нежностями?
Очень плавно и незатейливо, в моем кубрике прописались ее флакончики-бутылёчки и прочие ажурные тряпочки.
И вот тут пошли всяческие — Но.
Все ее близкие, практически единогласно объявили бойкот. Особо в детали не вникали.
— Или ополчение, или мы. —
И у меня в располаге, тоже все не очень гладко. Мои парни здороваются конечно, но достаточно отстраненно. А что тут скажешь? Кто она им?
Понятно — слезки. Совсем детские.
— Я, у тебя в доме — чужая.
Объясняю помягче — Это для меня ты родная. А для пацанов моих, просто командирская подружка. Хочешь стать другой, своей — сделайся нужной. В идеале — незаменимой. —
— Но я же ничего не умею. —
Обнял, успокоил, привел в пример немногочисленных жен парней, которые смогли найти себя в подразделении. И не только как привычную семейную обузу для бойца, но и как полноценных помощников. На войне, все умения — в ёлочку.
Ободрил душевно.
— Не умеешь — научим. Не хочешь — заставим. Гы-ы.
Улыбнулась светло.
— Конечно хочу.
Вот это другой разговор. А с хомутами у нас никогда проблем не было. Была бы шея.
Весна пришла. Тепло. Птички чирикают. И что-то меняться стало. Она второй месяц от ноута не отлипает. Трясет с меня болванки характеристик, различных справок.
— Давай, объясняй, роднулька. Ребятам надо. —
Несут парни ЛПР.
— Жень, поищи в тырнете ТТХ. Чего тут хоть крутить? —
Ночники несут, дневную оптику. Все же — трофейное. Какие тут инструкции?
— Дон, пристрелочные таблицы пошаришь? —
Киваю на Женьку.
— Всё к ней, парни. Я ни бум-бум. —
Солнышко возмущенно вскидывает взгляд. Довольно показываю язык.
— Просила? Работай! —
В гугл-мапс днюет и ночует. Сетка расстояний до целей, маячки, Гаусс-Крюгер…
Миша зачастил.
— Короче, Витя. Фотик у тебя видели приличный. Парням надо корочки соорудить. Сделаешь? —
— Сделает. — и охотно киваю на ненаглядную.
— Угу, лады. Скажу пацанам, пусть подтягиваются фоткаться. И это. Из штаба опять кучу бумаг привезли. Разберетесь? —
Ну а куда мы денемся, если в нашей сотне всего один комп с принтером и один человек с зашкаливающей мотивацией на эту работу. Женька. Все остальные бегут от канцелярщины, как черт от ладана. Включая и Мишу с Доком. И меня, грешного.
А по ночам, прижимается всем телом.
— Вить, я такая счастливая. —
Хмыкаю довольно.
— Да нет проблем, солнышко. Этого счастья у тебя теперь будет — выше крыши.
— Я не об этом, глупенький. Мне с тобой так хорошо! И ребята по другому относиться стали. И вообще, знаешь, наш взвод самый лучший. Честно-честно. Я, когда из Луганска возвращаюсь, так и думаю — домой еду.
— Ха! Кто бы спорил! А это чего у нас тут такое? Ну-ка, ну-ка…
И понеслось по накатанной.
-9-
Конец мая. Вторую неделю тишина непривычная. Очередная ротация прошла у укропов — тихо. Командиры раскидали нас всех по высоткам. Сидим-наблюдаем-ждем. Тихо. За месяц, всего два раза станок расчехлял. Ладно хоть, не впустую. Ну ДРГшников пару раз ловили. И все. Это чего у нас, кончилась война, что ли?
Посидел, наморщил ум, поскреб по сусекам. Небогато весьма, но вроде лепится. Подошел к Мише.
— Командир, как ситуация на ближайшие две недели? Чего наши генералы говорят? —
Посмотрел удивленно.
— На предмет чего интересуемся? —
— Да Женьку хочу на море свозить. Отпустишь? —
Ухмыльнулся понимающе.
— Ну да, ну да. А если бы не девушка, ты бы не в жизнь, конечно. Так, что ли? Ладно. Две недели хватит? —
— Без проблем, командир.
— Чего с деньгами?
— Разберусь. —
— Ну езжай. Время пошло. Кого за себя оставил? —
— Витю-Браконьера. —
— Годится. Все. Пока. Вернешься, будет разговор. Бумаги пришли на батальон. Расширяемся. Поедешь в Луганск принимать дела. И будешь ты у нас начальником штаба. —
— Не-не-не, Миша. Я — пас. У меня ПТУРы. Пацанов учить надо, то да сё… —
— А кто же тебя, родной, спрашивать будет? Забудь про казачью вольницу. Все, проехали. Кругом-шагом-марш! —
-10-
И вот оно — МОРЕ!
Цены на все не то, чтобы удивили — ошарашили. Это, если снимать жилье, нам через пяток деньков можно будет обратно собираться. Сели, покумекали. Благо, палатка и спальники с собой были. Нашли турбазу со своим спуском к берегу, договорились за денежку невеликую у них лагерем стать и душем пользоваться — все, живем.
У парня из обслуги, Сани, в домике плита газовая. Можно готовить. Совсем хорошо.
И полетело времечко.
Все бы ничего, а только накатывало временами. Ходят люди по улицам. Улыбаются, на солнышко щурятся, проблемки свои решают. А ведь война совсем рядом. Война. Нет, ничего. Никого не плющит. И только чувствовали мы всегда, стенку такую при общении. Как кокон прозрачный. Или — река. И на разных мы берегах. На разных. Особенно, когда в камуфле, по вечерней прохладе, в город выбирались. А откуда у меня гражданка возьмется? Шортами разжился и то ладно. Смотрят на нас с удивлением и понятно — чужие мы здесь.
Марсиане.
Или прокаженные.
Ну и ладно. Сгоняли на рынок, овощами-сыром-вином затарились и не нужно нам никого. Есть солнце, море. Не стреляют. Что еще надо для счастья?
Пошел к Сане, в очередной раз чайку сварганить. Сижу, жду пока закипит. Захрюкал телефон в кармане.
О, Черкас. Никак соскучился?
С ленивой истомой бормотнул в трубку.
— Здорово, Тоха! Чем порадуешь?
— Беда, командир, — тревожно дохнула войной мобила.
— Женькин батя и братишка на мину, в Станице, напоролись. Оба двухсотые.
Я, где стоял, там и сел. Выдохнул резко.
— Дальше говори.
— Мы пока сами толком ничего не знаем. Вроде укропы обещали на Троицу, через мост народ в Луганск пропустить. Полдня промурыжили и как всегда — отбой. А Женькины родичи втихую, по зеленке, в обход пошли. Тропки-то набитые. Ну и нарвались. Трое их было. Один, младший, вроде целый. Ты Женьку, главное, не пускай сюда. Ей же сейчас звонить начнут. Она сдуру домой на похороны ломанется, там ее и примут по полной схеме. Ну вроде все пока. Давай командир, держитесь там.
— Принял, — скривил онемевшие губы в застывшей гримасе.
— Что ж ты творишь, жизнь-паскуда?! Ну неужели мы и капельки спокойного счастья не заслужили?!
Бесконечные пятьдесят метров грунтовой дорожки к палатке, на свинцовых ногах. Взгляд, как приклеенный, уперся в обочину. Что сказать? Как сказать? Где слова-то найти нужные?!
На подходе, напрягся весь, взглянул на нее. Сидит на корнях можжевельника, застывшие глазищи в пол-лица, взгляд в никуда, а по щекам дорожки слез. И молчит. Так молчит, что хоть волком вой.
Все ясно. Знает уже.
Страшно мне стало. До жути, до судорог.
Выдержит ли ее сердечко маленькое? Что там сейчас у нее внутри?
Подошел, присел рядышком, коснулся плечом невесомо. Тихонько обнял.
Ткнулась носом в шею, тело мелкой дрожью пошло.
— Витя-я-я… Папочки больше нет совсем. И Даника. Мама только что звонила.
И заскулила тихонько, как щеночек брошенный.
Сжалось все у меня внутри. Спеклось в комок. И вскипела волной в мозгу такая ненависть черная, такая злоба лютая, что ужаснулся самому себе. Такая жажда крови накатила, что глотку спазмом перехватило.
— Мало я вас, сук рваных, угомонил? Мало?! Ну ничего, дайте только до своего железа добраться. Рассчитаюсь. За все рассчитаюсь. Сполна!
-11-
День прошел, как в тумане. Второй за ним, третий. Вроде как, что-то по сторонам замечать стала. На слова реагировать. Мухой метнулся за вином. Посидели. Помянули. А денежки-то уже того, тю-тю. На исходе. И чего делать? Куда ее такую, домой везти? Не привязывать же в располаге к кровати, чтобы не сбежала на тот берег. И ведь сбежит. Недельку бы еще здесь пожить, глядишь и в себя приходить начнет. Надо искать денег. А где? Доброхотов в том же телефоне — пруд пруди, а друзей, таких, чтобы с деньгами, да не взаймы, не на время, считай, что и нет.
Набираю Луганск, Глеба. Он слушал минуту, примерно.
— Все понял. Держи телефон при себе. Через часок тебе перезвонят. Деньги есть куда перевести?
Перезвонили. Поздоровался человек, представился, попросил номер карточки. Уточнил сумму.
Утром я уже снимал деньги в банкомате…
И вот мы снова во взводе. Зашли к себе, кинули рюкзак на пол. Женька облегченно вздохнула — Дома! —
И глядя на меня счастливыми глазами — А мы где венчаться будем? А когда?
Обвенчались мы, примерно через месяц.
Но сначала похоронили Витю-Браконьера.
И все у нас было правильно. Смерти назло. И подвенечное платье (правда, из «березки» перешитое), и кольца обручальные (с чекой от эфки), и традиционное шампанское (прямо на позиции, под навесом-дуршлагом от осколков, во дворе раздолбанного в мясо дома).
-12-
Ну, то есть, за что я ее люблю — понятно.
А меня-то за что?!
За что любить вахлака, который уводя в ночь с «глазок» всех своих парней, на очередную облаву на ДРГ переправившуюся полусотней лбов с того берега, сунул ей два бушлата, ПМку и показав на квадратный люк подпола, сказал — Сидишь здесь, ждешь нас. Любого, кто сунется не обзовясь, валишь сразу. —
Кивнула молча и затаилась в уголке хаты, в наливающихся сумерках. И я знал — сделает, как сказано. Благо, стреляет неплохо. Сам учил. Сказал и увел парней на развилку дорог, что мне Док нарезал. Какие у меня тогда кошки на душе скребли, никто никогда не узнает.
За что любить урода, который объевшись штабными «коврижками» до рвоты, внаглую свинтил на гору над мостом, к своим парням? И две недели сидел там, счастливый, что спихнул на «свое солнышко» все дела с бумажками. И носился со своими ПТУРами по окопам, как дурак с писаной торбой. Мачо, блин. А она звонила по пять раз в день. Горько плакала в трубку, что больше не может. Что у нее ничего не получается. И спрашивала, когда вернусь?
А я врал, что скоро. Как только приказ — так сразу. А она снова звонила и радостно сообщала, что договорилась с парнями, везущими к нам БК. И ее берут с собой.
А через час, у нас на мосту случился трехсотый. И в больничку его вывозила именно эта машина. Под обстрелом. С невыгруженным БК. И Женька была там, с ними. А от моста, в гору, минимум четыреста метров абсолютно простреливаемого с того берега участка дороги. В тот раз я впервые узнал на своей шкуре, что это такое — «хватил кондратий». А она опять звонила и просила прощения, что не получилось до меня доехать. Совсем капельку. И снова хлюпала в трубку.
Как понять этих теток? Мне кто-нибудь объяснит?!
А совсем недавно, павой вплывая в нашу комнату, такая загадочная-презагадочная, вся светясь изнутри, сощурилась лукаво и обмирающим от счастья голоском сказала, что наверное завтра ей будет чем меня сильно удивить.
— Тоже мне, бином Ньютона, — хмыкнул про себя.
— Какой-такой ужасный секрет может сообщить любимая женщина, своему недотёпе-мужу?
И изобразил рукой в районе пуза, примерно пятнадцатимесячную беременность.
Накинулась, почти серьезно молотя кулачками по моей бестолковке. Попыталась обидеться, надув губки. Не получилось, конечно.
А в следующий полдень, как величайшее сокровище, предъявила мне на ладошке какие-то две полосочки мутно-загадочного цвета.
Я понял — свершилось! И тут же сгреб ее к себе подмышку.
Поскреблась, устраиваясь поудобнее и затихла умиротворенно. В ожидании.
Я понял, нужен спич.
— Солнышко мое, — начал, прокашливаясь и собираясь с мыслями. Она высунула носик наружу и смешливо прыснула в кулачок.
— Ага, солнышко. На сносях.
— Ну да. А что, клёво. «Солнышко на сносях!»- с наслаждением перекатывал я на языке этимологическую жемчужинку.
— Короче. Слушай сюда. Теперь мы — бессмертны. Ну что, будем жить?!
Женька готовно, трубочкой, вытянула губки мне навстречу.
В груди моей лопнул горячий светлый ком и золотыми светлячками, искрясь, заструился по жилкам.
БУДЕМ ЖИТЬ!!!
Нет Комментариев